МАГИЯ РЕМБРАНДТА
Maгия Рембрандта
Часть I
Посмотри! Посмотри на это чудо! Ну! На что это похоже? Папины тонкие артистические руки достали из жерла печи окаменевшую форму сгоревшего угля. Он крутанул форму на тонких пальцах, словно ювелир новое изделие, а затем произнёс свою сокровенную фразу: ”Пикассо меркнет!” И это была высшая похвала! Мой папа очень ценил этого , как он выражался, ”паразита“. Говоря это, он смачно щёлкал пальцами. Я спросила его, за что он любит этого ”паразита” и папа объяснил, что большевики делали революцию хором, а Пикассо сделал революцию в искусстве один. И при этом “режет по сердцу краской и формой”. Но сам папа, не поддерживал пикассовы традиции и рисовал реалистические пейзажи, с обязательной дорогой, уходящей вдаль.
Итак, я брала серо-чёрный камень в руки и начинала его вертеть. С одной стороны он был похож на чёрта, с другой стороны на лошадиную голову, а с третьей – на остроклювую птицу. У меня под диваном- в коробке, накопилась целая коллекция таких камней! И даже был свой зритель! Зрителем была моя бабуля, которая при уборке под диваном, всегда норовила убрать на помойку “бесовы штучки”. Но я стойко удерживала свою коллекцию таких причудливых камней, похожих на удивительные скульптуры ! Некоторые из них я дополняла глиной, или парафином, подчёркивая форму, а затем красила и покрывала лаком . В это время я уже ходила в художественную школу и мои рисунки и скульптуры послали на выставки в Польшу и Индию, где они заняли первые места. Через месяц пришли и призы, которыми я очень дорожила: деревянная тарелка, изукрашенная польским узором и медная ваза восточной формы, украшенная эмалью, с тонким носиком и замысловатой крышкой , из которой, казалось, вот-вот выпрыгнет сказочный джинн!
Однажды папа сказал мне, что в сарае мало места для угля, и нужно расширить и углубить яму. Мы вооружились лопатами и стали копать, но вскоре моя лопата наткнулась на что-то твёрдое, и я закричала: “ папа, папа, здесь что-то есть!” И мы, к нашему удивлению, вытащили из земли старую прялку с расписными петухами на её навершии, затем была чудесная ваза на подставках в виде лап, с пасторальными картинками по бокам: пастушкой, пастушком и множеством овечек.Затем мы вытащили чудного индейца, словно вынырнувшего из книг великого Фенимора Купера, привившего нам всем любовь к делаварам и могиканам. И наконец, из темноты, в дрожащем луче фонарика , показалась книга в красном сафьяновом переплёте. В луче фонарика эта книга казалась волшебной, она магически притягивала, и я осторожно взялась за её торец, желая открыть, но в этот момент сафьяновый переплёт превратился в красное облачко и растворился во мраке сарая красной пыльцой. Облачко рассеялось и , словно чудо, возникла картина - улыбающийся человек в огромной шляпе с перьями сидел в пол-оборота к нам, на коленях его сидела женщина, но она не улыбалась, а повернувшись, смотрела нам в глаза.
-Папа! Что это? Чудо какое!
-О, это картина самого великого художника! Перед тобой Рембрандт, со своей женой Саскией.
-О, это картина самого великого художника! Перед тобой Рембрандт, со своей женой Саскией.
Часть II
В мастерской Рембрандта было темно, и только свеча у мольберта ещё не совсем оплыла. Он закончил картину. Довольный работой, он отошёл и кликнул жену:
-Саския! Иди сюда! Я закончил.
Саския, ещё сонная, появилась в дверях, нехотя жмурясь и запахиваясь в шаль. Рембрандт поднял свечу, осветив картину на мольберте. Саския давно хотела посмотреть что, затаившись в мастерской , рисует муж. Но он не любил, когда его беспокоили во время работы . И вот картина перед ней!
-1636 год, сентябрь - самая счастливая пора в их жизни. Вот они на картине сияют - счастливые , их глаза наполнены любовью, Рембрандт поднял бокал с шампанским - за счастье, за Саскию!
- Тебе нравится?- спросил он жену и протянул ей руку. Иди сюда!
Он притянул её к себе и погладил округлившийся живот.
- О да! Я такая красивая здесь!-восхитилась Саския.
- На следующей картине я нарисую тебя Данаей.
-Ты что, нарисуешь меня голой?
- Да, не трусь! Ты самая красивая! Ты будешь в ожидании Зевса, то есть - меня. Я - твой Зевс, Саския!
- Рембрандт, но голой - это неприлично!
- Знаешь, дорогая я недавно в таверне разговаривал с венецианцами с торговой каравеллы. Один из них - торговец тканями, я у него купил шелка и меха для работы, а для тебя парчу на платье. Он поставщик тканей семье Медичи. Так вот, он мне рассказал о художнике Джорджоне, который сделал чудесную картину обнажённой женщины - называется ”Спящая Венера”. Он говорит, что ничего красивее не видел!
- Но я же не красавица, Рембрандт!
- Неправда! Для меня ты самая красивая! Самая женственная и желанная!
Ну а сейчас пора спать - четыре часа утра! А завтра мне нужно доделать и отнести торговцу гравюры. Рембрандт уснул мгновенно. И картинки детства всплывали в его сне волшебным калейдоскопом.
Зима. Покрытая льдом вьётся перламутровая речка, по берегам её ветряные мельницы, скрипят, преодолевая скорость ветра. Держа на вытянутых руках вертушки, похожие на маленькие мельницы, мальчишки мчатся по ледяной дорожке реки. Вот на зависть им, на лодке, да под парусом и на полозьях, точно сани, пролетают Ван Кохены - соседи Ван Рейнов -семьи Рембрандта. Ему, маленькому Рембрандту за отличную учёбу купили новые коньки! Железные!
Раньше были деревянные, со скобой из железа посредине, она часто выпадала, а эти будто сами несут быстрее ветра. За речкой поля снега и домики в высоких белых шапках.
Ах! Забыл он взять свои карандаш и блокнот! Потом, после прогулки, грея ноги у зева огромного камина, за своей конторкой, он нарисует три одиноких дерева посреди поля, домики вдали, но чего-то не хватает! Он вытирает домики, оставляя три дерева, жмущихся друг к другу от холода и ветра и свет, струящийся с неба на одинокие деревья.
Свет! В луче Света - Божественная Правда ! Свет - душа картины. Он открывает главное, что хочет сказать художник.
Часть III
Рембрандт проснулся, Саския ещё спала, когда он тихо выскользнул из спальни.
Пусть поспит, подумал Рембрандт. Она на сносях. Если будет девочка- назовём Адриена, если мальчик –конечно, Титусом!
Столько дел! Но сначала наброски. Он каждый день делает наброски. Вот и сейчас Рембрандт бежит к мосту. Там всегда сидят нищие и калеки, выпрашивающие мелочь у прохожих и проезжих. Вот странная старуха с тыквой-флягой , в живописных рубищах, а вот - одноногий капитан и пара бездомных отверженных бродяг.
Как странно, - думал Рембрандт, почему среди знати я не нахожу отклика моей бунтующей душе! А в этих людях, в их лицах, я вижу историю их жизни и лицо судьбы. Мне интересно читать по их лицам, я мало чем могу им помочь, но всегда даю им монеты, пока рисую. За это они готовы позировать мне хоть целый день! Как нервно бьют крылами мельницы, так и эти люди бьются за саму возможность жить. Дома сухой иглой на меди он создаёт лицо нищеты и горечи, лицо отчаянья и шаги отчаянного бессилия.
-Рембрандт, ты опять рисуешь нищих?-восклицает Саския. О тебе уже говорят: ”Такая хорошая кисть и не служит хорошим целям! Такой благородный талант опустился до низов! ”-А, пусть гуси гогочут! Знаю все их бредни. Они всегда меня кроют, что я рисую голытьбу. Но ты не повторяй их слова, Саския! Люди из народа такие, какими их создал Бог - они настоящие. И когда я заглядываю в их глаза, я вижу не владельцев состояний, а состояние души, ума - мудрость жизни. Я читаю книги судеб. А когда смотрю на лица бюргеров, то вижу лишь денежные мешки.
- Погоди! Не шевелись Саския! Встань так, как ты только что стояла у дверей. Что это у тебя в руках?
- А, это? - Цветок.
- Протяни его мне!
- На, возьми! И Саския протянула руку с цветком.
- Вот так ! Стой, я зарисую.
Флора - полный нежности порыв. В коричневой дымке светится круглое, наивное личико Саскии. Он и не собирается её приукрашивать. Она естественная, её лицо светится добротой и любовью. Весь фон он мягко смазывает в коричневую дымку сумерек и только фигуру пишет крупными мазками, словно она скульптурно выступает из рамки картины и протягивает цветок. Ему? Нам?
Часть IV
-Проклятый “Ночной дозор”! Эта картина меня добьёт!
Словно зверь в клетке мечется Рембрандт по мастерской.
-Стрелки ночной гвардии хотят групповой портрет - они его получат! Я их сделаю в действии - во время обхода. В ночном городе Амстердаме- я воссоздам ритуал, который повторяется ежедневно и не одно столетие! Не могу я рисовать стоячие, застывшие портреты! Я оказываю им честь! А они противятся. Им нужен портрет на портрете-такой натюрморт из голов! Не выйдет! Вот они в движении! А какие я им делаю костюмы! Неблагодарные! Вот, к примеру, капитан, с красной перевязью - он ярко выделяется. А сам-то он какой? Может петух пробежит, а ему уже чудится испанец-лазутчик. Да , крепко испанцы засели в памяти! Но мы их сбросили! Помню, отец говорил, как жители Лейдена, моего города, сами убрали дамбу и затопили город, чтобы он не достался врагу! А потом строили заново!
Я совсем малым был, но помню. Моя память всё вбирала в себя, как в копилку- мою копилку, под названием ”это пригодится и это надо помнить”! Я помню, как с котомкой за плечами, в 5 утра деревянными башмаками шлёпал по скользким мостикам. Месил дорожную грязь по дороге в Латинскую школу. Мне было легко учиться, я любил учёбу. Меня, шестилетнего мальца, даже перевели в класс, где учились двенадцатилетние! Интересно учить языки, сколько я читал на греческом, латинском, арамейском, французском, немецком и испанском! В Лейденском университете печатали библию на всех языках и всё, что рождалось в умах просвещённой Европы - всё печаталось и прочитывалось мною. А теперь меня обвиняют, что снизошёл до голытьбы., что вся моя просвещённость утонула в нищих отрепьях. Я рисую жизнь, как миг, как она есть – ведь настоящего нет, оно состоит из воспоминаний о прошлом и мыслей о будущем, а эти настоящие мгновения мы не замечаем., мы не успеваем их прожить, как они становятся прошлым. Опять меня мысли одолевают, пора вернуться к моим ночным стрелкам...
Ну вот я нарисовал этот исторический спектакль, все стрелки на месте. Да, они не выстроены перед зрителем, как немые статуи! Некоторых я выдвинул вперёд, и Рембрандт, набрав чёрную краску, больше выделил бархат рукава капитана, а затем кисть руки. Белила, охра, чуть киновари, и вот рука капитана оживает, протягивается вперёд. Лицо капитана Ройтенбурха достаточно освещено, он светлое пятно и для равновесия нужно ещё светлое пятно слева. Но что?
От работы его отвлекла служанка:
-Господин, идите к госпоже Саскии! Ей плохо! Она , она умирает...
Ветер гонит стада облаков, похожих на барашки, их накрывают серые тягучие облака ночи. Они жадно поглощают белых барашков, словно голодные волки.
Небо покинуло меня! Нет больше со мной моей Саскии! Господь взял её к себе, оставив мне кисти, холсты и долги, увы – долги.
Рембрандт в горе, он удручён. А тут ещё гвардейские стрелки донимают – всё им не так.
Он должен закончить эту картину.
- Теперь я знаю , что будет главным в картине! -озарила мысль Рембрандта .
- Лучик света среди суровых солдат, бряцающих оружием. Это будет Ангел Надежды - маленькая девочка, светлая память о Саскии.
- Что это ты, Рембрандт, вдруг среди нас, людей военных, кстати немало заплативших за торжественный портрет, нарисовал чернь и эту девчонку с курицей? - Заволновались стрелки.
-Сейчас же убери девчонку! И всю эту чернь, эту мазню!
- Ну уж нет! Ничего я не уберу!
- Тогда верни нам деньги!
- Хорошо! Я продам всё. Продам дом, я разорюсь, но переделывать не буду. Это лучшее , что я создал!
Как здорово, что я ввёл эту девчушку, думал художник. Саския мне как-то рассказывала, как она бегала за курицей ночью, во время обхода стрелков. Мне важно это светлое пятно - девочка оживляет сцену, даёт картине крылья и показывает лицо настоящей жизни. Ничего я убирать не буду! Это моя Саския смотрит на меня с небес!
Я не жалею, что всё потерял.: и дом, и деньги. Ангел стоит того!
Часть V
Хендрикье! Иди сюда! Мы переезжаем на улицу Роз. Ты со мной?
-Да , господин, я Вас не брошу. Кто же будет смотреть за Вами, если не я. Вы же как дитя малое. Словно и не помните, что нужно кушать, спать, а только всё рисуете и рисуете.
- Спасибо тебе, Хендрикье, что ты меня не бросила, не предала.
- Я люблю Вас, господин и пойду за Вами куда угодно, даже в этот нищий квартал, где живут только бедняки и евреи. У вас, кроме меня, никого и нет...
-Ну и отлично, Хендрикье, любить можно везде, даже в квартале Роз!
-Да вы, господин, и без того всё время сюда бегали рисовать. Всех этих нищих и евреев одевали в одежды царские, делали их мудрецами и пророками.
-Думаете, я не знаю того, кто на картине стал святым Матфеем, или того кто стал Аристотелем?
-Так что давно уже мы здесь, на улице Роз! – заключила Хендрикье.
Прошло пару дней после переезда.
-Хендрикье! Я продал гравюру за 100гульденов! –Кричит с порога Рембрандт.
- Какую , господин?
-Глава 19 из евангелия от Матфея. Помнишь? В центре Христос, окутанный светом и сам, излучающий свет. Перед ним апостолы, один напоминает Сократа, а другого я сделал похожим на Эразма Ротердамского. Мне всегда важен свет! Он определяет важность события. Это - как сияние души во мраке . Слева я нарисовал фарисеев.
Эти хулители всегда тут как тут. Ну и, конечно нищие, униженные. А ещё за ними я нарисовал верблюда, чтобы напомнить метафору Спасителя: ”Скорее верблюд пройдёт через игольное ушко, чем богатый попадёт в рай”.
-Ах , господин мой, у богачей на Земле рай. Им другой не нужен.
Что ты , Хендрикье, все хотят в рай! А Христос учит: “Возлюби ближнего своего, как самоё себя”- Вот это послание я и отослал людям через мою гравюру. Её ведь будут много раз распечатывать- так что я послал людям Слово Божье.
Часть VI
-Вы не доработали мою накидку! Золото позументов едва видится!
-О, не волнуйтесь! Ваш красный плащ достаточно пламенеет. Вы отойдите на пару шагов и тогда Вы увидите, что золочёный ворот чуть отстаёт от шеи и ярко искрится, переливаются светом пуговицы кафтана и из под шляпы выбиваются ваши рыжие волосы. Всё написано насыщенными красками ! Не извольте беспокоиться!
Яна Сакса Рембрандт знает давно, они даже дружили, но когда-то Ян одолжил Рембрандту сумму денег и не получил их обратно. Он стыдился нищего состояния своего бывшего друга-художника.
- Ян презирает меня,- думает Рембрандт. Вот он, его откровенный взгляд свысока. Его тяготит мой долг. Он нерешительно снимает перчатку. Как будто хочет меня ударить!
Так нарисую– рука и перчатка - скульптурно вылеплю. А лицо я точно промоделировал: гордый бюргер смотрит прямо из картины на нас. Я так же делал Матфея. Ангел ему что-то шепчет на ухо, но Матфей отвернулся и смотрит на нас , призывая к пониманию- смотрите жизни в лицо, словно говорит он.
Часть VII
Время сжимается. Рембрандт выставил перед собой свои автопортреты. Кто ещё столько писал себя! Но это словно разные люди. Вот я - весёлый кутила, ухмыльнулся Рембрандт. Ну ты посмотри! Здесь, я - прямо-таки, как Ян - высокомерный бюргер. Тут– мудрый Аристотель. А этот - это умный наблюдатель, ну а здесь - простоватый мужик. Слава Богу, хватило мудрости у того, кто рисует мудрых,- усмехнулся Рембрандт. Впереди- уж не долго, конец моего дневника в портретах. Кто-то пишет путевые заметки, кто-то ведёт дневник, а я рисую свои портреты. Я могу смеяться над тем, что у меня отняли, меня могут изгнать из общества на улицу Роз, но никто, никто не может отнять у меня мастерство, мою кисть и мой свет! Это мой дар! Я странник во времени. Я люблю заглядывать в другое время, в других людей.
Вот моё последнее “oкно”: “ Эсфирь, Асур и Аман. Библейское окно? Окно в прошлое? Нет, я хотел создать Вечный Суд Справедливости. Моих героев я вытащил из небытия, но они же вечные образы.
Я словно вырезал краской скульптурные фигуры, и они выступают из глубины веков. Времени? Пространства? Мне нужно сверкание красок! Рембрандт густо положил красную, жёлтую краски, слой за слоем. И вот сверкает корона Асура и драгоценными камнями переливается мантия Эсфири. Мазки переливаются от одного цвета к другому, сверкают бликами и рефлексами. Крупные мазки на морщинах Асура подчёркивают его задумчивость, а лицо Эсфири наоборот нежно вылеплено. Но выражение лица неумолимо.
-Ну и что,- думает Рембрандт, что меня упрекают, будто нет такого освещения в натуре! Так я ведь подчиняюсь не законам реализма, а законам художественного выражения! Я леплю свет, им я выявляю скрытую изменчивую жизнь души. Это моё торжество над высокомерием, глупостью, цинизмом, пессимизмом, над злобой, и предательством.Он всё ещё трудился над Асуром и увёл его в тень картины. Пусть остаётся не проявленным, там его место, во тьме.
Он отошёл от картины. Вот оно - волшебство правды! Уж я-то не раз, не два плакал на реках Вавилонских! Уж меня-то гнали отовсюду. А потери! Нет моей любимой Саскии, нет сына моего Титуса, нет преданной Хендрикье, нет дома, наконец! Только я и краски.
Часть VIII
Рембрандт у своего мольберта. Голова его обёрнута платком:
-Господи, я совсем плохо вижу и почти не слышу, кисть моя напряжена, но я могу ещё писать. Kто же , если не я , откроет маски фальши и проявит истину! И кто же , как не я, всех простит! Таков итог мой, Господи! Слаб, ох как слаб человек!
И он набрасывает фигуру старца сразу же краской, не делая рисунка карандашом. Старец развёрнут ко мне лицом - он слеп, как слепну я, -думал Рембрандт.! Он долго, очень долго ждал сына – это я передам через покорность рук. На старце красная накидка и золочёная парча, и это богатство одежды оттеняет рубище, в которое одет сын. Сын припадает бритой головой каторжника к отцу. Он вернулся домой, он вернулся к самому себе. Он в рубище и он босой. Они освещены, а вокруг тьма. Они моё всепрощение и прощание.
Рембрандт набирает на кисть сиену жжёную, смешивает с белилами и охрой, и чуть киновари, и это толстое тесто краски накладывает на ступни, прописывая складки многострадальных ног.
-Это я, идущий к тебе отец! Я знаю, ты давно меня ждёшь!
Рембрандт закончил картину, он положил кисть и уснул. Ему приснились высоченные своды собора, где его крестили. Через длинные стрельчатые окна, украшенные витражами, вниз к нему устремился свет, сверкающий многоцветными зайчиками. А с алтарных окон, простирая к нему руки, сиял Христос.
Но вдруг фигура Рембрандта стала расти, расти и растворилась в тысячах многоцветных огней света.
Часть I
Посмотри! Посмотри на это чудо! Ну! На что это похоже? Папины тонкие артистические руки достали из жерла печи окаменевшую форму сгоревшего угля. Он крутанул форму на тонких пальцах, словно ювелир новое изделие, а затем произнёс свою сокровенную фразу: ”Пикассо меркнет!” И это была высшая похвала! Мой папа очень ценил этого , как он выражался, ”паразита“. Говоря это, он смачно щёлкал пальцами. Я спросила его, за что он любит этого ”паразита” и папа объяснил, что большевики делали революцию хором, а Пикассо сделал революцию в искусстве один. И при этом “режет по сердцу краской и формой”. Но сам папа, не поддерживал пикассовы традиции и рисовал реалистические пейзажи, с обязательной дорогой, уходящей вдаль.
Итак, я брала серо-чёрный камень в руки и начинала его вертеть. С одной стороны он был похож на чёрта, с другой стороны на лошадиную голову, а с третьей – на остроклювую птицу. У меня под диваном- в коробке, накопилась целая коллекция таких камней! И даже был свой зритель! Зрителем была моя бабуля, которая при уборке под диваном, всегда норовила убрать на помойку “бесовы штучки”. Но я стойко удерживала свою коллекцию таких причудливых камней, похожих на удивительные скульптуры ! Некоторые из них я дополняла глиной, или парафином, подчёркивая форму, а затем красила и покрывала лаком . В это время я уже ходила в художественную школу и мои рисунки и скульптуры послали на выставки в Польшу и Индию, где они заняли первые места. Через месяц пришли и призы, которыми я очень дорожила: деревянная тарелка, изукрашенная польским узором и медная ваза восточной формы, украшенная эмалью, с тонким носиком и замысловатой крышкой , из которой, казалось, вот-вот выпрыгнет сказочный джинн!
Однажды папа сказал мне, что в сарае мало места для угля, и нужно расширить и углубить яму. Мы вооружились лопатами и стали копать, но вскоре моя лопата наткнулась на что-то твёрдое, и я закричала: “ папа, папа, здесь что-то есть!” И мы, к нашему удивлению, вытащили из земли старую прялку с расписными петухами на её навершии, затем была чудесная ваза на подставках в виде лап, с пасторальными картинками по бокам: пастушкой, пастушком и множеством овечек.Затем мы вытащили чудного индейца, словно вынырнувшего из книг великого Фенимора Купера, привившего нам всем любовь к делаварам и могиканам. И наконец, из темноты, в дрожащем луче фонарика , показалась книга в красном сафьяновом переплёте. В луче фонарика эта книга казалась волшебной, она магически притягивала, и я осторожно взялась за её торец, желая открыть, но в этот момент сафьяновый переплёт превратился в красное облачко и растворился во мраке сарая красной пыльцой. Облачко рассеялось и , словно чудо, возникла картина - улыбающийся человек в огромной шляпе с перьями сидел в пол-оборота к нам, на коленях его сидела женщина, но она не улыбалась, а повернувшись, смотрела нам в глаза.
-Папа! Что это? Чудо какое!
-О, это картина самого великого художника! Перед тобой Рембрандт, со своей женой Саскией.
-О, это картина самого великого художника! Перед тобой Рембрандт, со своей женой Саскией.
Часть II
В мастерской Рембрандта было темно, и только свеча у мольберта ещё не совсем оплыла. Он закончил картину. Довольный работой, он отошёл и кликнул жену:
-Саския! Иди сюда! Я закончил.
Саския, ещё сонная, появилась в дверях, нехотя жмурясь и запахиваясь в шаль. Рембрандт поднял свечу, осветив картину на мольберте. Саския давно хотела посмотреть что, затаившись в мастерской , рисует муж. Но он не любил, когда его беспокоили во время работы . И вот картина перед ней!
-1636 год, сентябрь - самая счастливая пора в их жизни. Вот они на картине сияют - счастливые , их глаза наполнены любовью, Рембрандт поднял бокал с шампанским - за счастье, за Саскию!
- Тебе нравится?- спросил он жену и протянул ей руку. Иди сюда!
Он притянул её к себе и погладил округлившийся живот.
- О да! Я такая красивая здесь!-восхитилась Саския.
- На следующей картине я нарисую тебя Данаей.
-Ты что, нарисуешь меня голой?
- Да, не трусь! Ты самая красивая! Ты будешь в ожидании Зевса, то есть - меня. Я - твой Зевс, Саския!
- Рембрандт, но голой - это неприлично!
- Знаешь, дорогая я недавно в таверне разговаривал с венецианцами с торговой каравеллы. Один из них - торговец тканями, я у него купил шелка и меха для работы, а для тебя парчу на платье. Он поставщик тканей семье Медичи. Так вот, он мне рассказал о художнике Джорджоне, который сделал чудесную картину обнажённой женщины - называется ”Спящая Венера”. Он говорит, что ничего красивее не видел!
- Но я же не красавица, Рембрандт!
- Неправда! Для меня ты самая красивая! Самая женственная и желанная!
Ну а сейчас пора спать - четыре часа утра! А завтра мне нужно доделать и отнести торговцу гравюры. Рембрандт уснул мгновенно. И картинки детства всплывали в его сне волшебным калейдоскопом.
Зима. Покрытая льдом вьётся перламутровая речка, по берегам её ветряные мельницы, скрипят, преодолевая скорость ветра. Держа на вытянутых руках вертушки, похожие на маленькие мельницы, мальчишки мчатся по ледяной дорожке реки. Вот на зависть им, на лодке, да под парусом и на полозьях, точно сани, пролетают Ван Кохены - соседи Ван Рейнов -семьи Рембрандта. Ему, маленькому Рембрандту за отличную учёбу купили новые коньки! Железные!
Раньше были деревянные, со скобой из железа посредине, она часто выпадала, а эти будто сами несут быстрее ветра. За речкой поля снега и домики в высоких белых шапках.
Ах! Забыл он взять свои карандаш и блокнот! Потом, после прогулки, грея ноги у зева огромного камина, за своей конторкой, он нарисует три одиноких дерева посреди поля, домики вдали, но чего-то не хватает! Он вытирает домики, оставляя три дерева, жмущихся друг к другу от холода и ветра и свет, струящийся с неба на одинокие деревья.
Свет! В луче Света - Божественная Правда ! Свет - душа картины. Он открывает главное, что хочет сказать художник.
Часть III
Рембрандт проснулся, Саския ещё спала, когда он тихо выскользнул из спальни.
Пусть поспит, подумал Рембрандт. Она на сносях. Если будет девочка- назовём Адриена, если мальчик –конечно, Титусом!
Столько дел! Но сначала наброски. Он каждый день делает наброски. Вот и сейчас Рембрандт бежит к мосту. Там всегда сидят нищие и калеки, выпрашивающие мелочь у прохожих и проезжих. Вот странная старуха с тыквой-флягой , в живописных рубищах, а вот - одноногий капитан и пара бездомных отверженных бродяг.
Как странно, - думал Рембрандт, почему среди знати я не нахожу отклика моей бунтующей душе! А в этих людях, в их лицах, я вижу историю их жизни и лицо судьбы. Мне интересно читать по их лицам, я мало чем могу им помочь, но всегда даю им монеты, пока рисую. За это они готовы позировать мне хоть целый день! Как нервно бьют крылами мельницы, так и эти люди бьются за саму возможность жить. Дома сухой иглой на меди он создаёт лицо нищеты и горечи, лицо отчаянья и шаги отчаянного бессилия.
-Рембрандт, ты опять рисуешь нищих?-восклицает Саския. О тебе уже говорят: ”Такая хорошая кисть и не служит хорошим целям! Такой благородный талант опустился до низов! ”-А, пусть гуси гогочут! Знаю все их бредни. Они всегда меня кроют, что я рисую голытьбу. Но ты не повторяй их слова, Саския! Люди из народа такие, какими их создал Бог - они настоящие. И когда я заглядываю в их глаза, я вижу не владельцев состояний, а состояние души, ума - мудрость жизни. Я читаю книги судеб. А когда смотрю на лица бюргеров, то вижу лишь денежные мешки.
- Погоди! Не шевелись Саския! Встань так, как ты только что стояла у дверей. Что это у тебя в руках?
- А, это? - Цветок.
- Протяни его мне!
- На, возьми! И Саския протянула руку с цветком.
- Вот так ! Стой, я зарисую.
Флора - полный нежности порыв. В коричневой дымке светится круглое, наивное личико Саскии. Он и не собирается её приукрашивать. Она естественная, её лицо светится добротой и любовью. Весь фон он мягко смазывает в коричневую дымку сумерек и только фигуру пишет крупными мазками, словно она скульптурно выступает из рамки картины и протягивает цветок. Ему? Нам?
Часть IV
-Проклятый “Ночной дозор”! Эта картина меня добьёт!
Словно зверь в клетке мечется Рембрандт по мастерской.
-Стрелки ночной гвардии хотят групповой портрет - они его получат! Я их сделаю в действии - во время обхода. В ночном городе Амстердаме- я воссоздам ритуал, который повторяется ежедневно и не одно столетие! Не могу я рисовать стоячие, застывшие портреты! Я оказываю им честь! А они противятся. Им нужен портрет на портрете-такой натюрморт из голов! Не выйдет! Вот они в движении! А какие я им делаю костюмы! Неблагодарные! Вот, к примеру, капитан, с красной перевязью - он ярко выделяется. А сам-то он какой? Может петух пробежит, а ему уже чудится испанец-лазутчик. Да , крепко испанцы засели в памяти! Но мы их сбросили! Помню, отец говорил, как жители Лейдена, моего города, сами убрали дамбу и затопили город, чтобы он не достался врагу! А потом строили заново!
Я совсем малым был, но помню. Моя память всё вбирала в себя, как в копилку- мою копилку, под названием ”это пригодится и это надо помнить”! Я помню, как с котомкой за плечами, в 5 утра деревянными башмаками шлёпал по скользким мостикам. Месил дорожную грязь по дороге в Латинскую школу. Мне было легко учиться, я любил учёбу. Меня, шестилетнего мальца, даже перевели в класс, где учились двенадцатилетние! Интересно учить языки, сколько я читал на греческом, латинском, арамейском, французском, немецком и испанском! В Лейденском университете печатали библию на всех языках и всё, что рождалось в умах просвещённой Европы - всё печаталось и прочитывалось мною. А теперь меня обвиняют, что снизошёл до голытьбы., что вся моя просвещённость утонула в нищих отрепьях. Я рисую жизнь, как миг, как она есть – ведь настоящего нет, оно состоит из воспоминаний о прошлом и мыслей о будущем, а эти настоящие мгновения мы не замечаем., мы не успеваем их прожить, как они становятся прошлым. Опять меня мысли одолевают, пора вернуться к моим ночным стрелкам...
Ну вот я нарисовал этот исторический спектакль, все стрелки на месте. Да, они не выстроены перед зрителем, как немые статуи! Некоторых я выдвинул вперёд, и Рембрандт, набрав чёрную краску, больше выделил бархат рукава капитана, а затем кисть руки. Белила, охра, чуть киновари, и вот рука капитана оживает, протягивается вперёд. Лицо капитана Ройтенбурха достаточно освещено, он светлое пятно и для равновесия нужно ещё светлое пятно слева. Но что?
От работы его отвлекла служанка:
-Господин, идите к госпоже Саскии! Ей плохо! Она , она умирает...
Ветер гонит стада облаков, похожих на барашки, их накрывают серые тягучие облака ночи. Они жадно поглощают белых барашков, словно голодные волки.
Небо покинуло меня! Нет больше со мной моей Саскии! Господь взял её к себе, оставив мне кисти, холсты и долги, увы – долги.
Рембрандт в горе, он удручён. А тут ещё гвардейские стрелки донимают – всё им не так.
Он должен закончить эту картину.
- Теперь я знаю , что будет главным в картине! -озарила мысль Рембрандта .
- Лучик света среди суровых солдат, бряцающих оружием. Это будет Ангел Надежды - маленькая девочка, светлая память о Саскии.
- Что это ты, Рембрандт, вдруг среди нас, людей военных, кстати немало заплативших за торжественный портрет, нарисовал чернь и эту девчонку с курицей? - Заволновались стрелки.
-Сейчас же убери девчонку! И всю эту чернь, эту мазню!
- Ну уж нет! Ничего я не уберу!
- Тогда верни нам деньги!
- Хорошо! Я продам всё. Продам дом, я разорюсь, но переделывать не буду. Это лучшее , что я создал!
Как здорово, что я ввёл эту девчушку, думал художник. Саския мне как-то рассказывала, как она бегала за курицей ночью, во время обхода стрелков. Мне важно это светлое пятно - девочка оживляет сцену, даёт картине крылья и показывает лицо настоящей жизни. Ничего я убирать не буду! Это моя Саския смотрит на меня с небес!
Я не жалею, что всё потерял.: и дом, и деньги. Ангел стоит того!
Часть V
Хендрикье! Иди сюда! Мы переезжаем на улицу Роз. Ты со мной?
-Да , господин, я Вас не брошу. Кто же будет смотреть за Вами, если не я. Вы же как дитя малое. Словно и не помните, что нужно кушать, спать, а только всё рисуете и рисуете.
- Спасибо тебе, Хендрикье, что ты меня не бросила, не предала.
- Я люблю Вас, господин и пойду за Вами куда угодно, даже в этот нищий квартал, где живут только бедняки и евреи. У вас, кроме меня, никого и нет...
-Ну и отлично, Хендрикье, любить можно везде, даже в квартале Роз!
-Да вы, господин, и без того всё время сюда бегали рисовать. Всех этих нищих и евреев одевали в одежды царские, делали их мудрецами и пророками.
-Думаете, я не знаю того, кто на картине стал святым Матфеем, или того кто стал Аристотелем?
-Так что давно уже мы здесь, на улице Роз! – заключила Хендрикье.
Прошло пару дней после переезда.
-Хендрикье! Я продал гравюру за 100гульденов! –Кричит с порога Рембрандт.
- Какую , господин?
-Глава 19 из евангелия от Матфея. Помнишь? В центре Христос, окутанный светом и сам, излучающий свет. Перед ним апостолы, один напоминает Сократа, а другого я сделал похожим на Эразма Ротердамского. Мне всегда важен свет! Он определяет важность события. Это - как сияние души во мраке . Слева я нарисовал фарисеев.
Эти хулители всегда тут как тут. Ну и, конечно нищие, униженные. А ещё за ними я нарисовал верблюда, чтобы напомнить метафору Спасителя: ”Скорее верблюд пройдёт через игольное ушко, чем богатый попадёт в рай”.
-Ах , господин мой, у богачей на Земле рай. Им другой не нужен.
Что ты , Хендрикье, все хотят в рай! А Христос учит: “Возлюби ближнего своего, как самоё себя”- Вот это послание я и отослал людям через мою гравюру. Её ведь будут много раз распечатывать- так что я послал людям Слово Божье.
Часть VI
-Вы не доработали мою накидку! Золото позументов едва видится!
-О, не волнуйтесь! Ваш красный плащ достаточно пламенеет. Вы отойдите на пару шагов и тогда Вы увидите, что золочёный ворот чуть отстаёт от шеи и ярко искрится, переливаются светом пуговицы кафтана и из под шляпы выбиваются ваши рыжие волосы. Всё написано насыщенными красками ! Не извольте беспокоиться!
Яна Сакса Рембрандт знает давно, они даже дружили, но когда-то Ян одолжил Рембрандту сумму денег и не получил их обратно. Он стыдился нищего состояния своего бывшего друга-художника.
- Ян презирает меня,- думает Рембрандт. Вот он, его откровенный взгляд свысока. Его тяготит мой долг. Он нерешительно снимает перчатку. Как будто хочет меня ударить!
Так нарисую– рука и перчатка - скульптурно вылеплю. А лицо я точно промоделировал: гордый бюргер смотрит прямо из картины на нас. Я так же делал Матфея. Ангел ему что-то шепчет на ухо, но Матфей отвернулся и смотрит на нас , призывая к пониманию- смотрите жизни в лицо, словно говорит он.
Часть VII
Время сжимается. Рембрандт выставил перед собой свои автопортреты. Кто ещё столько писал себя! Но это словно разные люди. Вот я - весёлый кутила, ухмыльнулся Рембрандт. Ну ты посмотри! Здесь, я - прямо-таки, как Ян - высокомерный бюргер. Тут– мудрый Аристотель. А этот - это умный наблюдатель, ну а здесь - простоватый мужик. Слава Богу, хватило мудрости у того, кто рисует мудрых,- усмехнулся Рембрандт. Впереди- уж не долго, конец моего дневника в портретах. Кто-то пишет путевые заметки, кто-то ведёт дневник, а я рисую свои портреты. Я могу смеяться над тем, что у меня отняли, меня могут изгнать из общества на улицу Роз, но никто, никто не может отнять у меня мастерство, мою кисть и мой свет! Это мой дар! Я странник во времени. Я люблю заглядывать в другое время, в других людей.
Вот моё последнее “oкно”: “ Эсфирь, Асур и Аман. Библейское окно? Окно в прошлое? Нет, я хотел создать Вечный Суд Справедливости. Моих героев я вытащил из небытия, но они же вечные образы.
Я словно вырезал краской скульптурные фигуры, и они выступают из глубины веков. Времени? Пространства? Мне нужно сверкание красок! Рембрандт густо положил красную, жёлтую краски, слой за слоем. И вот сверкает корона Асура и драгоценными камнями переливается мантия Эсфири. Мазки переливаются от одного цвета к другому, сверкают бликами и рефлексами. Крупные мазки на морщинах Асура подчёркивают его задумчивость, а лицо Эсфири наоборот нежно вылеплено. Но выражение лица неумолимо.
-Ну и что,- думает Рембрандт, что меня упрекают, будто нет такого освещения в натуре! Так я ведь подчиняюсь не законам реализма, а законам художественного выражения! Я леплю свет, им я выявляю скрытую изменчивую жизнь души. Это моё торжество над высокомерием, глупостью, цинизмом, пессимизмом, над злобой, и предательством.Он всё ещё трудился над Асуром и увёл его в тень картины. Пусть остаётся не проявленным, там его место, во тьме.
Он отошёл от картины. Вот оно - волшебство правды! Уж я-то не раз, не два плакал на реках Вавилонских! Уж меня-то гнали отовсюду. А потери! Нет моей любимой Саскии, нет сына моего Титуса, нет преданной Хендрикье, нет дома, наконец! Только я и краски.
Часть VIII
Рембрандт у своего мольберта. Голова его обёрнута платком:
-Господи, я совсем плохо вижу и почти не слышу, кисть моя напряжена, но я могу ещё писать. Kто же , если не я , откроет маски фальши и проявит истину! И кто же , как не я, всех простит! Таков итог мой, Господи! Слаб, ох как слаб человек!
И он набрасывает фигуру старца сразу же краской, не делая рисунка карандашом. Старец развёрнут ко мне лицом - он слеп, как слепну я, -думал Рембрандт.! Он долго, очень долго ждал сына – это я передам через покорность рук. На старце красная накидка и золочёная парча, и это богатство одежды оттеняет рубище, в которое одет сын. Сын припадает бритой головой каторжника к отцу. Он вернулся домой, он вернулся к самому себе. Он в рубище и он босой. Они освещены, а вокруг тьма. Они моё всепрощение и прощание.
Рембрандт набирает на кисть сиену жжёную, смешивает с белилами и охрой, и чуть киновари, и это толстое тесто краски накладывает на ступни, прописывая складки многострадальных ног.
-Это я, идущий к тебе отец! Я знаю, ты давно меня ждёшь!
Рембрандт закончил картину, он положил кисть и уснул. Ему приснились высоченные своды собора, где его крестили. Через длинные стрельчатые окна, украшенные витражами, вниз к нему устремился свет, сверкающий многоцветными зайчиками. А с алтарных окон, простирая к нему руки, сиял Христос.
Но вдруг фигура Рембрандта стала расти, расти и растворилась в тысячах многоцветных огней света.