Василиса
Не люблю я ездить на верхней полке поезда, да ещё так долго! Мы с мамой едем в Пермь, на Урал. Дорога длинная, почти неделю займёт... За окнами поезда мелькают деревья, под стук колёс убегают дни 1971 года. На Урале только два времени года: зима и осень. А весна, как осень - дождливая, тёмная; лето, как осень - дождливое, и изредка пробивает лучом солнышко, а осень переходит в длинную зиму, - и всё сначала. Сейчас мы словно мчимся в холод от тепла, от света - во тьму.
До сих пор помню, как мы с бабулей ездили на её родной Урал в шестидесятые годы. У нас родня в Перми и далее, как веточки от ствола: и направо, и налево; и в той деревушке , и в этой; и на том берегу Камы, и на этом. Я и не всех-то знаю, но самые близкие - в Перми. Там живёт мамина сестра, красавица Нина со своей семьёй. К ней-то мы и едем.
Мама давно сюда не приезжала. Как уехала после войны, так и не вернулась. А в военные годы она здесь лес рубила, а потом отсюда ушла медсестрой на фронт. После войны забрала мою бабулю и уехала в тёплый Кишинёв - погреться душой от войны, да и телом, после холодного Урала.
Встреча с роднёй была очень радостной - так, что даже показалось, будто стало теплее и светлее на всём Урале. И вот сидим мы все за огромным столом- семья, да и только....
Я улыбалась и думала, какие они все милые и добрые, как они нас любят, как я их люблю. Но мне покоя не давала мысль: почему тогда, во время войны , когда моя мама с бабулей через всю страну из Черновиц на Урал пешком шли под бомбёжками и аж через три месяца дошли до своих пермских, они их не приняли! И пришлось ей, пятнадцатилетней девчонке, идти рубить лес.
Кoнечно, есть ответ: побоялись . Понять могу, принять - нет, не могу. Мой дед - немец. В Первую Мировую войну всех пленных немцев ссылали на Урал и в Сибирь. Попал туда и мой дед - молодой парнишка. Пленных деревенские подкармливали, вот и бабуля моя носила им еду. Так они и познакомились. Дед увлекся коммунистическими идеями, читал Маркса и был за Советы. А затем , пoсле войны, спустя время, женился на своей Шурке, моей бабуле, и увез её далеко-далеко - аж в Черновцы, тогдашнюю Румынию .
Такая вот история с бабулей. А там уж и мама родилась - получалась дочь немца, отсюда и отношение. Дочь врага. А какой мой дед был враг! Он в Черновцах пел в оперетте, да Маркса почитывал, а в сороковом его за коммунистические идеи, уволили из театра.
И стал он работать путевым обходчиком на Черновицкой железной дороге. Да недолго! В сорок первом во время сообщения по радио о том, что на нас напала Германия и началась война, лихой машинист поезда задавил на путях моего деда как немца и врага, - отомстил Германии за нападение.
Но всё ведь существует в пропорциях: свет и тьма; горячее и холодное; любовь и ненависть; страх и отвага… а когда одно прибавляется - другое убавляется.
- Аня, ты о чём думаешь? - разбудил меня Борис - муж Нины. Он стоял у стола с рюмкой в руке. И я очнулась, вернулась к дымящимся пельменям, чебурекам, салатам и искрящейся рябиновой водке.
Все наперебой болтали обо всей родне, да о наших маршрутах: к кому первому ехать. Но тут моя мама и сестра моей бабушки Клава - обе решили , что прежде всего нужно навестить тётку Василису. А то, мол, она уже старая, ей за девяносто - того и глядишь помрёт, а Аня её и не видела.
А ведь Василиса - чудо чудное. И тут они мне рассказали историю тётки Василисы.
Была Василиса из рода купцов Демидовых. И весь Урал - Демидовская фамильная вотчина. Вся добыча золота, угольная и алмазная промышленность - их собственность . Богаче был только царь-батюшка. А все люди Уральские - их холопы. И семья моей бабули была крепостная: много братьев и сестер, a из них выжило только четверо.
Как-то на праздник урожая, разъезжая по деревням , заехали Демидовы в село Кукуштан, где жила бабушкина семья. В честь приезда барина деревенские девки надели на себя снопы пшеницы, наподобие сарафанов и подвязали их цветными лентами. Деревенский парень - голубоглазый гармонист Миша, моей бабули брат, - растянул меха своей гармони и зaиграл " Барыню". Тут под музыку выбежала девушка, дочка Демидовых- Василиса. Тоже надела на себя сноп пшеницы, обвязанный сверху и снизу лентами - вроде сарафана пшеничного, - только голова торчит. И пошла она танцевать, кружиться под гармонь. Все хлопают, гармонист лихо играет, меха гармони раздувает, а сам с Василисы глаз не сводит. А и Василиса Прекрасная кружится, только длинная коса мелькает, да на гармониста смотрит безотрывно.
Уехали Демидовы, а Василисе покоя нет: влюбилась она в гармониста - простого папиного батрака!Ну а наутро, сбежала Василиса из дому к гармонисту Мишеньке. Сколько девок по селу были в него влюблены! Столько и головы повесили с тоски, что выбрал он купеческую дочку. А у Василисы и Михаила- любовь! Демидовы их страшили, Василису от дома отлучили, наследства лишили. А ей и не надо! У неё Мишенька!
Прокляла семья Василису и забыла о ней. А молодые счастливо прожили в своей избе всю свою жизнь.
Вот к ним -то и собрались мы в дорогу. Поехала с нами бабушкина сестра Клава,
Нина - мамина сестра, мама и я.
На рельсах, словно игрушка - паровозик и один вагон. Едем в Кукуштан. В вагоне, кроме нас, ещё два человека, да и то вышли на следующей станции. Сколько ехал поезд - одни леса! Ни домиков, ни полустаночка, лишь через заросли кое-где видно колючую проволоку высокого забора, что под током охраняли сталинские лагеря. Угадывались вросшие в землю землянки-жилища бывших зэков, а дальше вновь все лес, да лес...
Внезапно, через четыре-пять часов, поезд встал. Кругом поля! "Кукуштан! Приехали!"- говорит машинист.
А где ж тот Кукуштан? Ку-ку!
- А вон, говорит Клава, - на горизонте вишь домики! Это и есть он самый.
Спрыгнули мы на поле с поезда и пошли через рожь по тропинке. А как зашагали, то увидели: бабки какие-то в поле вилами, как в старинку, так и сейчас, собирают колосья в скирды. Вот увидели они нас:
- Эй , к кому гости-то? - кричит кто-то из них.
- Мы к Василисе. Гости к ней с Кишинёву !
- Ой ли!
И бегут бабки смотреть на гостей “с Кишиневу”- это ведь должно быть что-то особенное, не Уральское!
А как первые две подбежали, то глянули на меня и замерли молча. Вдруг одна как заголосит:
-Девки! То ж наша Шурка приехала! Не …. -молода слишком! Ну вылитая Шурка!
Шурка ,моя бабулечка и их подруженька, уже десять лет как померла. Стали они меня гладить по лицу, словно хотели убедиться, что им не снится.
Сбежались и остальные "девки" лет семидесяти. Все они причитали: " Ну, как есть, литая Шурка!" и гладили своими мозолистыми добрыми руками. Я стояла, как вкопанная: каждая вызывала во мне такое умиление и нежность, будто я снова встретилась со своей бабулечкой. Очень я любила её и тосковала по своей Бусе!
Ну и пошли они с нами, вот так – хором, провожать до дому Василисы. Как поле перешли, пошли деревянные домики, сделанные из цельных брёвен с маленькими окошечками, а в них гераньки красненькие для цвету и души. Дома окружены здоровенными заборами, а в них маленькие, узенькие калиточки. Заборы высокие, чтобы каторжане не перелезли - аж в два человеческих роста, а калиточки - в пол роста, чтобы войдя, человек поклонился хозяину и этому дому.
Вот пришли мы. Напоследок пообымались со старушками - бабушкиными подружками , да и попрощались . Старушки в поле ушли.
А мы - мама, Клава, Нина и я - через узенькую калитку вошли во двор, невеликий, но просторный. Во дворе сложены поленца стеной - один к одному: так аккуратно, словно дизайнер поработал. Да слово это здесь - как из другой жизни.
Вошли мы через низенькую дверь в небольшую светёлку, вновь непроизвольно поклонившись дому. Два оконца с гераньками и печка, да занавеской отделена кухня. Печка, она же кровать - греет и даёт отдых ногам и голове. А на стенах- рамки, рамки, и в них фотографии всех, кто в семье: и младенцы, и взрослые. Маленькие фотографии, большие - все вперемежку, да все приклеены к газетам . Тесно так приклеены - одна к другoй, как тесны друг к другу должны быть родные люди. Но разбросало семью во все стороны света.
А в глубине комнаты, в углу, сидит седовласый старик, посапывает - это бабушкин брат Миша, когда-то лихой гармонист - муж Василисы. А самой Василисы что-то и не видно!
Я всё ещё под впечатлением истории Василисы, и мне не терпится её увидеть! А ведь семью-то ее расстреляли большевики в семнадцатом году! А Васлису не тронули ...ведь она сама от своих отказалась и без гроша ушла к своему голубоглазому Мише. Большевики это знали...
- Миша! - крикнула ему почти в самое ухо Клава.
- А глянь, каких я тебе гостей привезла!
Миша открыл свои голубые озёра, и его взгляд остановился на мне:
Свят, свят! Перекрестился дядя Миша. И в испуге тыкая пальцем в меня, сипло так говорит, ко всем обращаясь:
- То же Шурка! Или снится мне всё это, но ведь это Шурка, да, Клава?
- Не, Миша, то не Шурка! Тo Нюрка! Шуркина внучка, а вот и Андрияна, - показала она на мою маму.
Но дядя Миша застрял на моём лице и всё крестился, чтобы чёрт не попутал, так сказать.
- А ну , подь сюда! Сказал он резко.
Я подошла, и он, как и те бабки-подружки, стал водить по лицу узловатыми пальцами, и слёзы катились по бороздкам его выветренного временем лица.
- Нюрка... Нюрочка, а словно Шурочка...
А потом, словно очнувшись, открыл окошко и как-то зычно рявкнул:
-Машка
Пoдбежала девочка лет двенадцати.
- Машка, беги к Василисе, скажи: Шурка приехала, то есть нет - Нюрка приехала с Андрияной. С самого Кишинёву! Ну, бегом!
А потом повернулся к нам, объясняя:
- Василиса тут рядом козу пасёт, километра три отсюда будет, то близёхонько: шасть - и будет обратно. А мы пока здесь водочкой побалуем по такому случаю.
- Федька! Слышь! А, Федька! Снова заорал он в окно.
- Подь сюда! Сxоди до Таньки у магазин, скажи: к Мише гости понаехали с самого Кишинёву! Пущай чекушку даст, а деньги апосля донесу.
- Ишь ты! Обрадовался, шо Василисы нету! Ну, да ладно! - примирительно сказала Клава.
- Ты скажи , как вы тут живёте - можете? Как ты чувствуешь себя?
- А шо я! Я ничего! Я себя и не чувствую , а скорёхонько и вовсе не почувствую. То у меня вечер жизни! Одно увядание!! Как цветок: голову держит, пока день, а как вечер, то головушку на бочок и ку-ку! Короче, голову пока держу.
- Ну вот, и держи! - сказала красавица Нина.
Мама присела рядышком с дядей Мишей, но тут его отвлекла от мамы рука с бутылкой водки, протянутая через окно. Он хотел было погладить мамины волосы, но перехватил бутылку и лихо поставил её на стол, не вставая со стула.-Да, Андрияна, здорово, что ты нас, стариков навестила в этом Богом забытом месте! Ты же домой приехала, а и не знаешь! Дом-то видела, где Шурка и все наши народились? А не видела! Его и нету! Пепелище там - усё сгорело!
Ну, рассказывай! Что там ваш Кишинёв? А ещё во что! Спросить хочу: Сталин , знаю, - помер, потом Хрущёв правил, а сейчас кто есть у власти, а? У нас раньше ” точка“ была. Ты , Нюрка, знаешь , что такое "точка" ? То радиво так называлось. У нас было своё радиво, но у тридцать шестом году приходили тут ругаться начальники: про Василису дознались, шо она куркулька! А село заступилось: кажут, шо не, не куркулька она. Отказалась она от своих, её даже большевики в двадцать третьем годе не тронули. Но им надо было власть казати, вот они стульям ноги повыламывали, да "точку " со стены скинули. Но мы и не стали новую покупать!
.О, гляньте! Василиса бежит!
Прошло всего минут пятнадцать, ну может быть, двадцать, а она уже тут!
Сначала мы её услышали: словно колокольчики зазвенели!
- Гости вы мои дорогие!- запричитала Василиса, снимая белый платочек с такой же белой головушки.
- А я тут с козой пасусь, и мне голос ничого не шепнул, шо такие гости в хате моей!
Вбежала она прытко и кинулась нас всех обнимать! Ну, и конечно, споткнулась на моём лице.
- Это чтож, господи! Прямо Шурка, да и только! Ну, литая!
А я уже и не удивлялась, я даже ждала этого, и мне это нравилось - смотреть со стороны на себя, будто я и вправду стала Шуркой, моей любимой Бусею.
Да, Нюрочка , как же ты на бабушку похожа! Ну, а ты как, Андрияна? Что там Ваш Кишинёв? Что муж твой, как здоровьице? Ты рассказывай, а я тут пойду чего-нибудь состряпаю. Ты, Андрияна, какие любишь пирожки: с капустою, чи с картошкой?
- Всякие твои пирожки вкусные! - сказала Клава. - Да мы не голодные!
- А ты где пасёшь козу-то, а? Далеко ли? Спросила Клава и нам подмигнула.
Ты Нюрка, смотри, наша Василиса бегает: ого-го ! Её надо в Олимпийскую сборную.
- А не возьмут уж! Старая я ! Мне ж девяносто с гаком! Да и куда я от Мишки?! А козу пасу у “Тёплого камня", -кричит Василиса звонко из-за занавески.
Если не знать, кто там за занавеской, то можно подумать, что там девчонка голосит.
И вот выносит она из своей кухни тарелку с яблокам-огромными такими!
- Глянь, Андрияна! Узнаёшь!?
- Господи, то ж молдавские яблоки - те, что я вам послала в сентябре! - воскликнула мама.
Каждый год, осенью, мама высылала тетке Василисе и дяде Мише яблоки, обмазанные парафином, завёрнутые в бумагу, уложенные в соломку. И эта посылка долго, долго шла к ним в Кукуштан, - быстрее б в Африку дошла! Но к Новому Году у Василисы и Миши всегда были яблоки. Эти яблоки долго хранятся и не портятся. Но теперь-то июнь!
-Ох, тётя Василиса, а что ж Вы яблоки не скушали? Или не вкусные? Столько времени держали!
- Ах, Андрияна, я бы скушала , да Бог сберёг для твоего приезда! А сколько нам, старикам надо! Мы с Мишей одно яблоко на двоих два-три дня кушали: они вон какие большие, как арбузики! Да и не каждый день коту масленица: то ж к случаю, иль к празднику!
-Василиса, а что вы кушали, вот когда голодно было, и всё было по карточкам?
- А какие тут карточки! Тута и не было их! Тута картошка, да редька, да морковь, - то и кушали.
- Ну, как же, у вас ведь свинья была? Съели, наверно, в голодуху-то!
-Ты что, Клава? У нас с Мишею детей не случилось, а Машка-свинка наша, у нас заместо ребёночка, как дочка нам была. Картошку да редьку с нами лопала . Померла уже старая, четырнадцать годков ей стукнуло. У леску её схоронили.
Тут Василиса вынесла дымящиеся пирожки с капустой .
Вот, готовы уж, кушайте, гости дорогие!
Глаза её сияли. Синие- синие, и лицо - как будто без морщин, вернее, оно всё в мелких морщинках, но их словно и нет, одни глаза - добрые, сияющие и такие пo- детски беззащитные!
А голос - будто множество колокольчиков звенит! Высокий такой, с модуляциями. От смущения и радости она всё обнимала меня и маму.
- Василиса, какой Миша молодец! Хозяин! Как красиво он поленца сложил- один к одному! Любо смотреть!
- А не, то не Миша! То я: не может он уже давно - доктор сказал , что его почкам никаких тяжестей нельзя. Вот раньше я проворней была! Ещё два годка назад по четыре дерева таскала с лесу, а щас не можу. Тяжело стало, Клава!
Раньше, как притащу с лесу - нарубаю тут, как хлеба краюху, да как на витринку и поставлю к стеночке. И стоят они, милые, до самой, что ни есть зимы! А сейчас, как стукнуло девяносто - уже годы не те! Два дерева срублю , да и уже устала. Маруська - коза моя, смеётся с меня, аж шерстью трясёт, когда домой волоку древо-то и постанываю, да поохиваю, а её, вишь, смех разбирает: мее…да мее, - смеётся!
Я была потрясена. В девяносто лет - по два дерева! За двадцать минут - такое расстояние! Вот это женщина. Да, есть женщины в русских селеньях. А кто ж ей даст её девяносто? За пять минут вон какой стол закатила! Понаделала оладьи, да пирожки, стол накрыла и села, наконец-то передохнуть.
- Спой, Василиса! - попросили и Нина, и Клава. Ты ж так пела у церкви!
- Так мы ж не у церкви! Смеясь, сказала разрумяненная Василиса.
- Я уже давно не пела - лет сорок, да и водку не пила лет пятьдесят. А налей мне, Клава , водочки для храбрости - может, и спою.
- Я за Нюрку-Шурку хочу выпить. Да тебе вот что сказать, Андрияна! Спасибо тебе, Андрияна, за заботу, шо ты нас, стариков, не забываешь! Шо Мишу моёво - твоёво дядю, не забываешь, как Шурка заповедала. Спасибо, шо каждый Новый год, слышь, Клава, каждый Новый год у нас есть райские яблоки, и мы с Мишею знаем, шо ты с нами рядом. Сидим каждый Новый Год втроём - с Машкою: ей шкурочки, нам яблочки, и тебя поминаем нашей благодарностью. А Машка-то как шкурки от яблок любила, помнишь, Миша? Нам тут у селе многие тогда с голодухи говорили, чтобы мы того… нашу Машку, но мы сберегли её. А ночью от лихих людей в избе прятали, редькой, порой последней, кормили.
- Короче, что сказать хочу, а, вот: берегите детей своих! Берегите близких, а пуще всего-уважайте стариков, слышь, Нюрка! Усё!
И тут Василиса опрокинула маленький граненый стаканчик с водкой. Зарделась алой краской и запела: сначала тихо так, а потом более уверенно:
- Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой...
Голос ее мелодичный , звонкий и одновременно какой-то грудной, словно лился из глубины её неунывающей души. Она знала, о чём поёт - о своей жизни, да о туманах молодости...
Нам так трудно было расставаться с ней, с дядей Мишей, - все мы знали, что расстаёмся навсегда, но надо было бежать к поезду.
Через поле бежали за тёткой Василисой. Она впереди, потом Клава, а уж потом и мы. Бабушки-подружки махали нам издали своими косыночками. Но вот и поезд. А платформа высокая - ого-го! Тут тётка Василиса подхватила маму и закинула в вагон, хотела и меня, но я сама полезла. Поезд набирал ход, а она долго стояла на рельсах и махала своим снятым с головы платочком...
Тётке Василисе умирать было некогда. Она пасла козу Маруську, и тут ей, прямо на зелёной травке, исполнился сто и один год. Но она и не заметила, а тихо прилегла под блеянье козы.
К тому времени уже два года, как не было в живых её Мишеньки, она очень тосковала, вот и пошла к нему навстречу. Теперь уж точно им вместе хорошо.
1971-2010г
-
-